Попытки говорить о компьютерах, алгоритмах, технологиях, интерактивности, даже о компьютерных играх натыкаются на некоторую теоретическую беспомощность. С теоретической точки зрения ее труднее заметить – она одновременно привычна для теории, с любовью относящейся к своей противопоставленности практике, и касается того, в чем теория просто слепа. Попытка теоретизирования о технологии, как и попытка теоретизирования о мышлении, спотыкается о невозможность абсолютно отличить теорию от ее объекта. Но близость этих двух проблем – старинной и привычной проблемы теории мышления и весьма новой и едва понятной проблемы теории технологии – указывает и на новую возможность к ним подойти. Признав познание за одну из технологий, мы можем попробовать научиться у технологии какому-то новому пониманию познания.

Именно из-за развития технологии стало настолько неловко следить за попытками теории схватить то, что нам открывает современность – о наших мозгах, нашем мышлении, интеллекте (нашем и искусственном) – не ставя саму себя под вопрос. Теоретические установки, привычные для теории и связанные с абсолютностью разделения теории и практики, или, если обобщить, языка и мира, при обращении теории к самому мышлению всегда приводили к парадоксам, которые, впрочем, находили свои временные разрешения согласные с соответствующими историческими моментами. Обращаясь к технологии, особенно настолько развитой, как современная, привыкший к этим дуализмам научный, философский, теоретический взгляд, заранее отчуждая технологию и мышление от собственной позиции, говорит о них на языке который явно устарел, сообщает нам какие-то банальности, пугает какими-то мутными фантазиями, предлагает разного рода абсурдные программы – предлагая что-то невероятно нереалистичное, непрактичное, и бессмысленное под видом того, что с этой точки зрения кажется победой теории, мышления, рациональности. Или же, напротив, теории ходят по грани парадокса, предлагая какие-то понятия, которые вроде как преодолевают эти разделения, но пытаются остаться в рамках привычной теоретической позиции; выдвигают тезисы, которые, понятые действительно всерьез, ставили бы под вопрос слишком много, включая саму возможность их теоретизирования – а потому не додумывают их последствия до конца. Теория, сталкиваясь с невозможностью полностью отличить саму себя от практики (теоретизирования, мышления), пытается создать для себя какие-то небольшие зоны, в которых она все-таки оставалась бы чистой, настоящей теорией – и именно в них оказывается настолько неадекватной, что не может даже эту неадекватность заметить.

У Кафки есть замечательная притча "О притчах", в которой такой вот теоретик предлагает не сопротивляться теории, и тем самым освободиться – на что получает в ответ пари, что это лишь теория. "Ты выиграл", отвечает теоретик. "Но, к сожалению, только в теории". "Нет, в действительности – а вот в теории ты проиграл".

Итак, можем ли мы критиковать саму идею теории с помощью понимания технологии? Можем ли мы понять, как именно современная технология ставит под вопрос абсолютность разделение языка и мира? Дело не просто в указании слабых мест этого деления – дело в том, чтобы попробовать представить себе другое понимание теории и языка целиком. Дело не просто в том, чтобы опустить руки и сказать, что теория не применима (как это любят делать теоретики, для которых такая неудача это всего лишь неудача в действительности) – а в том, чтобы представить, как именно может выглядеть адекватный проблеме способ познания. Итак, это исследование – не просто попытка выиграть в действительности и проиграть в теории (или наоборот). Как мы видим, речь в притче идет о двух победах и двух поражениях – таких разных, но отражающихся друг в друге. Как вдохновиться этими победами, и чему можно научиться из этих поражений?

Все началось с вопроса об интерактивном эссе. Эта форма меня очень интересовала, но было непонятно, что именно она может такого дать мышлению, что не получилось бы сделать обычным текстом. Мы часто сталкиваемся с разного рода играми и другими интерактивными произведениями, которые пытаются просто проиллюстрировать какую-нибудь теорию. Но при этом есть и другие – куда более впечатляющие произведения, которые выходят за рамки этого подхода, которые воплощают, находят, создают некое понимание мира, которое трудно свести к какой-то теории, которое, напротив, теорию вдохновляют (или пугают). Итак, мне не хотелось сводить интерактивную форму к чему-то, что занималось бы чем-то уже помысленным – мол, я просто возьму какую-нибудь теорию, учение или соображение, изложу популярно, и добавлю интерактивные штучки, чтобы было понятнее. Мне было интересно, можно ли что-то узнать или понять через интерактивную форму, специфическое именно для этой формы. Что можно увидеть исключительно через интерактивность, через алгоритм? Мы привыкли думать текстом или речью (или думать, что мы думаем текстом или речью), используя все остальное – предметы, практики – в качестве иллюстраций; противопоставляя уже в этом язык миру. Я пытался понять, что именно интерактивное эссе может добавить к такому познанию – но это был явно слишком большой вопрос.

Ожидаемо, практические попытки произвели не очень много самого контента как такового, несколько очень сжатых, коротких, трудных в производстве экспериментальных фрагментов – пролог и одну главу можно посмотреть уже сейчас. Я сразу (хоть и не очень успешно) отказывался от всего, что очевидно для меня было бы лишь иллюстрацией какой-нибудь заранее известной теории, или моей попыткой просто что-то объяснить, внушить, эдутейнмнить – всё это не открывало бы про форму ничего интересного, и, скорее, отвлекало бы от интересующего меня вопроса. Но если исключить эти подходы, то было непонятно, как к этой форме вообще подойти. Меня останавливало то, что я понимал, что если интерактивная форма действительно обладает критическим потенциалом, то речь идет не менее чем о критике столь привычного нам логоцентризма (под которым я здесь в первую очередь имею в виду убеждение о взаимной независимости языка и мира, о лишь контингентной связи означающего и означаемого). Это не что-то, к чему можно было подойти, просто медленно двигаясь в приблизительном критическом направлении, и, таким образом, всегда производя не более чем теорию (или не более чем практику), оставаясь всегда в рамках их разделения. Я понимал необходимость понять, как могла бы продвигаться эта критика от начала и до конца – хотя бы просто поверить, что такой путь в принципе возможен.

Итак. Эти заметки – плод моих попыток поверить, что для мысли технология может быть не просто придатком теории/языка, одним из объектов их познавательной власти. Я хотел, наоборот, увидеть язык как лишь одну из технологий, понять, как бы этот подход поменял сам вопрос о мышлении. Но для этого мне нужно было иметь какое-то общее понимание того, с какой стороны к этому в принципе можно подойти. Я такая же жертва логоцентричной цивилизации, как и все остальные; представить себе, что я наткнусь на способ спорить с великими дуализмами языка и мира, теории и практики, просто теоретизируя и программируя что-нибудь по вдохновению, я не могу. Так что одновременно с практикой мне нужно было убеждать себя в теоретической возможности задумки. Я искал не точного доказательства адекватности моего подхода, но убедительно для меня звучащего плана, которым такое размышление, возможно, могло бы пойти. В итоге, воспринятые кем-нибудь по ошибке в виде теоретического трактата, эти заметки были бы абсолютно неадекватны своей бесконечно амбициозной цели – но в качестве намекающих на возможные пути для размышления они позволяют наметить некое направление, общий подход, который был бы указанием на принципиальную возможность в принципе другого понимания языка, мира и технологии.

Заметки, которые я предлагаю здесь, я старался сохранить независимыми от убедительности всего проекта, и стройности его теории; может быть, какие-то из них пригодятся или заинтересуют даже тех, кому весь подход целиком кажется слишком странным, а цели – абсурдными. То, что этих заметок слишком мало, не должно отвлекать от того факта, что их никогда не будет достаточно. Я бы вел их просто блогом, но я все время натыкался на необходимость упоминать какие-то другие понятия, примеры, и вообще ссылаться на целостность подхода и его задач как будто бы взаймы – это было совершенно невыносимо, поэтому я представляю эти тексты не диахронически как накопление, но синхронически как недоплетённую сетку, что-то вроде схемы метро 2040 года, чья задача не просто рассказать о станциях, но и показать всю задуманную систему. Мне важно было одновременно сохранять независимость каждого фрагмента, но и удерживать некий теоретический простор, видный из каждой из них: я не просто говорю о случайных вещах или обо всем подряд, но при этом общность всего исследования представляет собой отдельную проблему. Заметки эти в каком-то непредсказуемом порядке перечислены слева, ссылаются друг на друга, и рекомендуются к прочтению потихоньку, в рамках интереса, на досуге, с удовольствием. Они будут обновляться и добавляться и редактироваться и об этом можно будет узнать на моем канале.

А сейчас я предложу весь этот план, или план плана, или мечту о плане. Цель его – не пройти этот путь до конца усердной теоретической работой, но указать на саму возможность такого пути. Итак, для указания возможности технологической критики логоцентризма нужно поставить теоретические вопросы, и предложить по их поводу какие-то конкретные примеры и понятия, которые могли бы указывать на этих вопросов решаемость. Вот о чем идет речь в моем сегодняшнем представлении:

1. Важно и полезно поставить вопрос не только теоретически, но и исторически: что именно в современной ситуации заставляет думать, что человек уже оторвался от логоцентризма? Предлагаемая мною теория, конечно, может только догонять общество, которое уже давно думает по-другому (способом, кстати, очаровательно и низменно отражающим романтику постструктурализма). Вопросы об искусственном интеллекте (точнее, об уже имеющихся технологиях, которые так иногда называют) как субъекте и как методе познания показывают, что искусственный интеллект не является просто еще одним субъектом, теоретизирующим с помощью языка – что его познание строится по-другому; нет, это не какой-то принципиально новый вид познания – но то, как такое познание происходит, было неразличимо до тех пор, пока не придумали для него субъект.
2. Нужна теория технологии, способная понимать даже язык как одну из технологий. Важный и открывающий глаза вопрос здесь касается понятия невыразимого – именно оно выражает необходимость разделять вещи и язык. Итак, я строю теорию технологии негативно вокруг понятия организующей невозможности – невозможность организовывает технологии вокруг их целей, то есть, того невозможного, по отношению к чему любая конкретная технология является повторяющимся компромиссом. Уравнивая невозможное и невыразимое, я указываю на способ понимать связь слов и вещей через то, чего им обоим не хватает.
3. Нужно какое-то понимание "семиотики" алгоритмов (если это слово будет применимо) которое бы указывало на что-то за рамками контингентной связи означающего и означаемого. Язык и мир должны быть все-таки связаны – как бы это работало? Это понимание, на мой взгляд, можно строить на основе вопроса о синхронизации процессов – в таком случае процесс-"означающее" будет связан со своим "означаемым" благодаря обратной связи в ходе его возникновения и функционирования. Примеры могут дать циркадные ритмы, сравнение социологии и машинного обучения, и синхронизация теории и практики, понятая через подход Фуко.
4. Трудно обойти вопрос о понимании теории как таковой в рамках всего этого подхода, поскольку, согласно ему, вслед за языком, теория тоже является технологией, а потому тоже строится вокруг невозможного. Я неглубоко копаюсь в истории математики, чтобы проиллюстрировать, что теория начинается не с определений и аксиом, но с парадоксов, которые она запрещает – например, с парадокса Кантора. Помимо этого, мне приходится критиковать разного рода теоретические попытки избежать этой негативности теории: воплощающиеся в попытках теории изгнать практику, или же, напротив, вобрать в себя всё, избегая обобщений, как у Симондона. Еще я ссылаюсь на интересное прочтение релевантного апофатического богословия, которое избегает подобных теоретических ловушек.
5. Вместе с языком, конечно, все остальное, даже горные ручейки, тоже может быть с точки зрения такой теории выражающим невозможность компромиссом, то есть технологии – а потому подход превращается в теорию всего-как-технологии. (Это одна из причин, почему весь этот теоретический мираж называется последней наукой.) Такой необходимость дает этой науке очень много интересного материала. Помимо этого, она указывает на не-антропоцентричное понимание негативности, и тем самым выдает себя как обобщенный далеко за пределы человеческого психоанализ.
6. Самая спекулятивная часть всей этой теории всего-через-невозможное заключается в вопросе о том, как именно организовано невозможное – много ли это разных невозможностей или они все – выражения какой-то одной? Как связаны невозможность построения идеальной базы данных, невозможность повернуть рост энтропии вспять, невозможность двигаться быстрее скорости света, невозможность построения треугольника о 200 градусах – это совсем разные вещи, или одна и та же? Об этом трудно – невозможно – внятно разговаривать, но мне кажется, что все невозможности в мире – отражения, уточнения, конкретизации одной и той же: чего-то вроде невозможности мира сопоставиться с самим собой, отразиться в самом себе, удвоиться.