Наивная, или еще – "народная" (folk) теория, как наивная теория множеств, или народная психология, это понятие, которым настоящая теория конструирует за повседневным, практическим использованием языка специфическую теоретическую структуру. Эта структура нужна критикующей теории для того, чтобы показать ее противоречивость, ложность и тому подобные вещи.
Скажем, под народной психологией (folk psychology) имеют в виду просто тот язык, которым мы говорим о наших собственных душевных состояниях – о наших эмоциях, например, или даже мыслях. Теоретические рассуждения, критикующие ее, обычно такого рода: "Вы сами не понимаете, что чувствуете и думаете; вы не можете отличить даже гнев от страха, даже любовь от ненависти; видимо, то, что действительно происходит у вас на душе недоступно вашему примитивному языку, и мы найдем какой-нибудь научный, получше".
Если эта логика и обезоруживает, то потому, что натыкается на опыт, который нам хорошо знаком и с которым мы не знаем, что и делать – опыт недоверия собственным представлениям о собственном состоянии. Мы все много раз ошибались, думая о своих чувствах, мыслях, и даже убеждениях. Говорить "нет, мы лучше знаем" было бы неискренне, потому что мы действительно не знаем, и потому что мы часто натыкались даже, скажем, в самых банальных или попросту неадекватных "научных" рассуждениях о мозге на что-нибудь, что казалось нам хорошо и неожиданно для нас точно описывающим то, что у нас внутри творится.
Другими словами, вне зависимости от амбиций теории, мы действительно не можем приписать практике использования языка свойства адекватного истине теоретического рассуждения. Практика действительно не имеет никакого привилегированного, прямого доступа к истине. Тот факт, что мы можем говорить о том, что чувствуем (или о математике), и что такого рода речь иногда производит разного рода полезные нам эффекты (мы порой понимаем себя или оказываемся поняты, несмотря на противоречивость нашей речи, и мы иногда делаем верные математические выводы, даже пользуясь "наивными" понятиями и интуициями), не значит, что мы всегда говорим заведомо истинные вещи.
Но все же практика не является теорией, и не может к ней полностью сводиться. Любая теория, выжатая из практики, описывает лишь определенный этап ее истории; ничто в теории не может обещать, что практика никогда не будет выглядеть непредсказуемым для нее образом; это не обязательно значит, что любая теория будет опровергнута, но точно значит, что она будет казаться неадекватной – как никто не "опроверг" ту теорию множеств, что сформировалась после Кантора и считалась адекватным основанием математики, но и пытаться свести к ней современную математику станут разве что ради занимательного упражнения.
Практика постоянно сталкивается с проблемами, недостатками, ошибками, неудачами. Это свойство практики вовсе не связано с тем, что за ней стоит неполноценная теория, но с тем, что она имеет дело с материей. Никакая практика, даже хорошо теоретически обоснованная, не просто не сможет, но не будет даже пытаться избежать этих вещей. Тот факт, что многие эксперименты, чей результат предсказывается современной физикой весьма точно воспроизводятся, не означает, что практика физики заключается в их тупом и безошибочном повторении вновь и вновь и вновь.
Пытаясь утвердить себя в истории, теория изобретает теории там, где их не было, и спорит с ними. В таком случае теоретическое развитие получает какую-то очень ясную форму. Была плохая теория, появилась новая, получше. Но эта форма рискует упустить самое важное – то событие, *которое заставило саму теорию появиться* (в случае теории множеств, речь идет о парадоксе Кантора). Это событие вообще невыразимо с точки зрения новой теории, призванной его запретить. Без такого рода события, без какого-либо повода существовать, теория выдает свое появление за что-то само собой разумеющееся, как будто бы теория появляется сама по себе, везде и обо всем. Эти учреждающие события сохраняются в истории в виде анекдотов, а в теории проявляют себя через альтернативные подходы.
Но в случае попыток полностью преодолеть и заменить "народную психологию" мы сталкиваемся с чем-то совсем другим. Эти попытки найти настоящую, истинную систему для внутренних состояний не сводятся к просто желанию найти теорию получше. Их аргументы не заключаются в каких-либо специфических современных проблемах, поскольку решением таких проблем занимаются теории, вполне готовые "народную психологию" дополнять и частично интерпретировать на ходу. Та проблема в "народной психологии", которую они хотят решить, полностью сводится к ее "наивности", то есть к различию между теорией и практикой. Проблема с точки зрения этих программ в том, что речь о сознании людьми практикуется, а не теоретизируется; в народной "теории" сознания им не нравится исключительно то, что она никакая не теория, а просто практика разговора о себе. Речь в этих программах идет об поиске безошибочной практики сознания, то есть об уничтожении его практики вообще.
Теория, которая критикует практику просто за то, что она – практика, лишает себя возможности смотреть на практическую конкретику и содержание в принципе. Парадоксы, с которыми она таким образом сталкивается, не имеют никакого отношения к этой практике, но лишь к самой теоретической позиции, и в своем пределе сводятся к полному отрицанию какого-либо смысла сперва в деталях практики, а потом и в ней вообще. Так, например, для последовательных критиков "наивной теории сознания" такие вещи, как "желания" и "убеждения" просто не могут существовать. Ничто не имеет смысла, приходит к знакомому любому невротику выводу та теория, задача которой сводится к уничтожению практики.