Знание и жизнь связаны фундаментальным образом, если принять Больцмановское определение жизни как “борьбы за негативную энтропию”. Легкое и менее драматичное уточнение предлагает Шредингер, говоря о жизни как о поддержании области “постоянной или даже уменьшающейся энтропии”. Не пытаясь залезть сейчас слишком буквально в то, что такое на самом деле энтропия, я перефразирую определение на этой основе, чуть более просто и менее точно, но достаточно для моих целей – “живет то, что сохраняет свою структуру в ответ на воздействия окружающего мира”. Такое понимание близко Фрейду, важным вопросом для которого – физически вполне оправданным – был о том, что и как делает организм с массивными воздействиями, то есть с массивной передачей ему энергии, в размерах, которые превышают те, которые организм научился привычно усваивать.

Это позволяет нам немедленно говорить о самом примитивном и необходимом знании, доступном организму для решения этой задачи. Это знание о том, как мир обычно энергетически влияет на организм. Зачастую оно имеет очень простую форму, повторяющую так или иначе мировой процесс, на который оно реагирует. Циркадные ритмы, заставляющие нас быть сонными по ночами и бодрыми днем, повторяют темпоральную форму видимости солнца из точки, где мы живем, но существуют независимо от него и лишь медленно корректируются по необходимости. Растение, стоящее на окне, повторяет форму солнечных лучей, которые до него беспрепятственно добираются, и медленно подстраивается под изменения, сбрасывая одни листья и отращивая новые. Это происходит согласно процессам, в которых не так уж много загадочного, и совершенно не требует от нас приписывать растению какие-то серьезные когнитивные функции. Внутренняя структура многих вещей, особенно организмов и технологий, является образом тех внешних процессов, в которые они вписаны и которые они повторяют. Повторяя своей структурой форму воздействия окружения, подстраиваясь под нее, им проще ее сохранять.

Возможно, именно в этом заключается смысл таинственного предложения биолога Адольфа Портманна, которое цитирует Арендт в "Жизни ума" – о том, что органы живых организмов не просто функциональны, но и сформированы так, чтобы быть доступы взгляду. Взгляд – чья оформляющая работа для Мерло-Понти была неотделима от движения света между объектами, от того факта, что вещи видят друг друга наравне с тем, чтобы быть видимым нами – мы можем понимать его как просто луч света, который сформировал растения определенной формы; форму животных, способных пожирать эти растения, и зависимой, таким образом, от них; форму глаза, способного воспринимать эти предшествующие формы. С этой точки зрения, именно свет оказывается той силой, что опосредует материю и форму, формирует ее: глаз не появился внезапно в мире и начал разглядывать вещи, доселе не знавшие взгляда, но был долгим и медленным развитием того, что началось с хлорофилла (и до сих пор химически к нему близко); было лишь медленным усложнением связи между лучем света и энергией. Это учение легко увидеть в алгоритме трассировки лучей, используемом в компьютерной графике, и просто следящим за движением луча, отражающегося от предмета к предмету, между камерой и источником света – рекурсивность этого алгоритма, тот факт, что камера в нём – лишь одна из точек, которые встречает на своем пути свет – повторяет тезис Мерло-Понти.

Даже несмотря на то, как непосредственно связаны солнечные лучи и форма растения, это две разные структуры. Как хорошо растение не пытается подстроиться под солнышко, его листья и желтые пятна солнечного света на них сохраняют свою независимость; изменения структуры растений не случаются мгновенно в ответ на изменения в среде, в них есть определенный запас прочности, позволяющий амортизировать, замедлить перемены, и, таким образом, не реагировать слишком сильно на какие-то легкие и случайные ситуации, так или иначе вмешивающиеся в нормальные потоки солнечной энергии. Для кого-то это может выглядеть как ошибка в их знаниях – искать солнца там, где его неожиданно нет, не спать или фотосинтезировать слишком рано или слишком поздно, не реагировать на мир абсолютно непосредственно и адекватно; но именно это неполное совпадение и является прочным, независимым существованием.

Граница живого организма, сама граница его жизни, это именно этот запас прочности в отношениях между внешней структурой и внутренней. Дистанция между знанием и объектом, уже на этом примитивном уровне, есть сама граница между жизнью и ее окружением. После смерти, организм не отключается мгновенно. Его клетки продолжают взаимодействовать с миром; фотосинтез продолжается и в оторванном листе. Но возможности по поддержанию его структуры уменьшаются, и те процессы, которые не привели бы к ее фатальному разрушению в живом организме, перестают встречать адекватное сопротивление. Гниение, засыхание, разложение разрушают структуру организма, вписывая ее непосредственно в структуру окружающего мира. Гниющий лист куда лучше, чем растение, вписывается в окружающий мир, он отлично “знает”, из чего состоит и что с ним будет: из почвы, в которую он медленно превращается.

Мне процитировали Рея Брасье – возможно, не очень точно, но вполне в духе его опубликованных работ: “Я хочу мыслить после смерти, мыслить, как мертвая вселенная”. Одна из тайн смерти – в ее мгновенности: вроде как организм сопротивлялся энтропии, и тут раз – и перестал. Гниение, напротив, медленно вносит энтропию, потихоньку разрушает структуру, и обладает куда более понятной непрерывностью во времени. Страх смерти это страх решающего момента, когда мы перестанем сопротивляться миру, разрушающему нам согласно простым физическим законам; желание гнить, напротив, являет себя во вполне понятной надежде не просто хорошо подстроиться под мир, но полностью вписаться в его воздействие, не просто найти собственную подходящую, синхронизированную структуру, но отказаться от нее вообще в пользу внешнего – просыпаться с солнышком, работать, когда требуют работать, есть, когда дают есть. Надежда тут на то, что тем, кто так подстроился и медленно отдает себя мировой энтропии, решающий момент, когда внутренняя структура будет окончательно разрушена, может быть просто не замечен, и страх смерти побежден.

Технология, которая, особенно в виде Искусственного интеллекта берет на себя ту самую активную причинность, которая раньше принадлежала обществу, не является смертью общества, но, скорее, его разложением. Именно дистанция между теорией и практикой есть условие существование общества (как воображаемого субъекта) и его внутренней структуры: структуры, отличающейся от любого конкретного поступка или любой конкретной ситуации. Чем больше это различие стирается, например, через активное воплощение на практике тенденций, которые предлагает теория, как это делают рекомендательные системы, тем меньше у общества сохраняется его собственная структура, смягчающая различия и сохраняющая себя как нечто целое. Тот разделяющий и обобщающий эффект, который социальные сети имеют на социальные группы, есть важное проявление этого процесса. Без интереса к общей структуре, без признания тенденции живой структуры к смягчению воздействий и самосохранению, лист дерева “всегда уже” есть те элементы, на которые он разложится, упав на землю; пользователь фейсбука “всегда уже” оказывается тем безумным политическим радикалом, в группу которых его потихоньку заведут его лайки.